Он стал ей отцом, хотя крови в ней не было — и больше она никого так не звала.
— Убери руки! Чего тебе от меня надо? Я тебе ничего не должен! Кто знает, чей это ребёнок, может, и не мой вовсе! — рявкнул Дмитрий, хлопнув дверью.
Светлана замерла в прихожей, словно громом поражённая. Ещё вчера он целовал её пальцы, клялся в вечной любви, сулил свадьбу, называл единственной. А сегодня в его глазах — злоба и брезгливость, а слова резали, как нож. Ей тридцать пять, это первая беременность, но она твёрдо решила — ребёнка оставит. Даже если останется одна. Чуда она не ждала, просто знала: выносит, родит, поднимет.
Так появилась Арина. Тихая, светловолосая, будто лучик. Не капризничала ночами, почти не болела, словно чувствовала — маме не до сюсюканья. Света ухаживала за дочкой исправно: купала, кормила, водила к врачу. Но делала это без души. Арину никто не прижимал к груди, не шептал: «Родная моя, солнышко». Всё было по графику — ровно, холодно.
Девочка подросла. К шести годам привыкла к тишине дома, к маминой отстранённости, к её вечной усталости. А потом в их жизнь вошёл мужчина.
В деревне под Рязанью тут же зашептались: «Глянь-ка, привела какого-то чужого! Да ещё, слышь, с тюрьмы!» Бабы перемывали кости за спиной, но Светлана не слушала. Она чувствовала — Николай, возможно, её последний шанс. Молчаливый, с тяжёлым взглядом, но руки — золотые.
С его приходом дом ожил: забор выровнялся, стены засверкали свежей краской, во дворе появился порядок. Он не гнушался работы: чинил крышу старушке-соседке, копал колодец вдове, а в благодарность брал лишь банку солёных огурцов. Люди притихли. Николая стали уважать. И Светлана рядом с ним изменилась — мягче стала, и на Арину взглянула иначе.
Однажды, вернувшись из школы, девочка увидела во дворе качели — крепкие, дубовые, с толстыми верёвками. Она даже ахнула:
— Это мне?.. Дядя Коля?..
— Тебе, дочка. Попробуй, не сломаются!
С того дня он стал для неё больше, чем просто мамин муж. Готовил ей кашу по утрам, завязывал платок перед школой, учил, как разводить костёр и точить нож. Рассказывал истории: как ухаживал за больной матерью, как брат выгнал его из квартиры, как впервые пожалел, что не оставил после себя детей.
Арина слушала, затаив дыхание. На Новый год он подарил ей коньки — настоящие, фирменные. Сам повёл на замёрзшую реку. Учил падать, вставать, скользить. А однажды, уже засыпая, она прошептала:
— Спасибо, папа…
Он тогда отвернулся и заплакал. Впервые за годы. Тихо, по-мужски.
Она выросла. Уехала в Ярославль учиться. Он привозил ей мешки с картошкой, стоял под окнами университета в день экзаменов, бормотал: «Всё получится, крошка». Отдавал последние рубли, провожал под венец, встречал её детей. Держал внуков на руках так нежно, будто они были его кровь.
Когда его сердце остановилось — её собственное замерло вместе с ним. Воздух в доме стал чужим, пахло не блинами, а тоской. Она шла на кладбище, клала цветы и шептала:
— Ты всегда был моим папой. Единственным. Настоящим.
Потому что отцом становится не тот, кто зачал, а тот, кто не ушёл, когда все отвернулись. Кто обнял, когда дрожали колени. Кто сказал: «Я здесь», — когда было страшно. И Арина до сих пор хранит его фотографии. На них он улыбается. И она знает — он был её солнцем, её опорой, её истинным отцом.
