Утренний стол для двоих
Каждое утро ровно в семь он приходил в кафе. Без опозданий, без лишних движений. Садился за маленький столик у окна, где утренний свет мягко ложился на потёртую скатерть. Заказывал чёрный чай и яичницу — два яйца, без колбасы, с кусочком ржаного хлеба. Всегда в одиночестве. В этой простоте чувствовался ритуал — строгий, почти священный, будто он держался за него, чтобы не сломаться.
Официантка, недавно устроившаяся в это приморское кафе, сначала решила, что он кого-то ждёт. Его взгляд то и дело скользил к двери, словно в любой момент она могла открыться, и войдёт та, ради кого он сидит здесь. Его плечи были напряжены, будто он готов вскочить и броситься навстречу. Но никто не появлялся. Ни в морозный понедельник, ни в хмурое воскресенье.
Через две недели она набралась смелости:
— Поставить второй прибор?
Он взглянул на неё, будто только сейчас заметил. Глаза — глубокие, усталые, с тенью боли, которая не отпускает.
— Не надо. Она не придёт.
Произнёс тихо, почти без эмоций. Но в голосе дрогнуло что-то, что он не смог скрыть. Потом снова повернулся к окну, где моросил осенний дождь. Капли стекали по стеклу, оставляя мокрые следы, будто кто-то незримый писал послание — без слов, без смысла. Он смотрел не на улицу, а куда-то дальше, туда, где её уже не было.
Его звали Игорь Петрович. Ему было чуть за сорок, одет скромно, но опрятно. Всегда с книгой — потрёпанной, с пожелтевшими страницами, с закладкой, выцветшей от времени. Но он не читал. Книга лежала раскрытой на одной и той же странице, словно немой свидетель. Как будто он держал её не для себя, а для той, чьё место оставалось пустым напротив.
Иногда он бормотал что-то себе под нос. Шептал, едва шевеля губами. Официантке казалось, он обращается к ней — той, что не войдёт в дверь. Рассказывал, как прошёл день, что видел в городе, о чём думал. А может, просил прощения.
Через месяц она снова решилась. Молча принесла второй прибор и поставила на стол. Игорь Петрович не стал возражать. Лишь слегка подвинул тарелку, освобождая место — с такой осторожностью, будто ждал дорогого гостя.
На следующий день она принесла два чая. Один — с вареньем, наугад, повинуясь интуиции. Он посмотрел на вторую чашку, замер, затем — на неё. И кивнул. Без слов. Но в этом кивке было что-то живое, почти благодарное, как тонкий лучик света в тёмной комнате.
Однажды, в сырое утро, когда ветер гнал по улицам обрывки жёлтых листьев, он заговорил:
— Мы всегда завтракали вдвоём. Даже после ссор. Особенно после них. Это было наше правило — садиться за стол, даже если не находилось слов.
Она молча слушала, не отводя взгляда.
— В тот день… — он запнулся. Губы дрогнули, голос стал тише. — Я сказал, что ухожу. Она молчала. Или, может, я не дал ей ответить. Ушёл, хлопнув дверью. Думал, вернусь к вечеру. Но… потом было поздно. Слишком поздно.
Он допил чай. Встал. Руки его дрожали, когда он достал из кармана фотографию и положил её на стол. Старая, с потрёпанными краями. Мужчина и женщина на дачной террасе, в утреннем свете. Он — молодой, улыбающийся. Она — смеётся, держит кружку. Их счастье было настоящим, живым, словно могло длиться вечно.
— Спасибо, — сказал он, глядя на официантку. Голос звучал тихо, но ясно. — Это мой последний завтрак здесь. Я готов жить дальше. Один. Но уже без боли.
Она кивнула. Подошла, убрала второй прибор — медленно, с уважением, будто прощалась с кем-то важным, даже не зная её имени.
Он ушёл, оставив щедрые чаевые. Не просто деньги — жест прощания. Будто благодарил не только за еду, но и за молчание, которое иногда говорит громче слов.
На следующий день его столик был пуст. Но официантка всё равно накрыла на двоих. Аккуратно расставила чашки, поправила салфетку, разложила ложки. Не потому, что ждала его. Потому, что хотела сохранить — память, тишину, этот ритуал, который не исчезает.
Потому что в некоторые утра важно не быть одному. Даже если рядом только тени и пустота. Даже если этот столик теперь ждёт другого, кто придёт с такой же болью в глазах.
Особенно тогда.
