Два незнакомца
Сперва Александр подумал, что сидящая напротив женщина просто засмотрелась в окно. Устала, наверное. Взгляд её скользил по мелькающим за стеклом полям, как часто бывает в поездах — без цели, лишь бы не видеть собственных мыслей. Но потом он различил — она плачет.
Без звука. Без рыданий, без дрожи. Лишь тонкий платок в её пальцах едва колыхался, будто впитал всю её горесть, а плечи слабо вздрагивали в такт стуку колёс. Поезд тянулся к югу медленно, словно сознавал, что в этом вагоне везут не только чемоданы, но и нечто куда тяжелее. Стекло дрожало в унисон её дыханию, будто сама дорога знала — ей сейчас больно.
Александр сидел напротив, с раскрытой папкой на коленях. Нужно было дописать отчёт до вечера. В пятый раз перечитывал одну строку, не понимая смысла. Он смотрел на неё. Люди плачут по-разному — от злости, от горя, от предательства. Но у неё было иное — усталое, тихое, будто человек, годами носивший в себе боль, наконец разжал руки. И теперь слёзы лились не от утраты, а от того, как долго он нёс её в одиночестве.
Он не хотел вмешиваться. Но когда её платок упал на пол, поднял его — бережно, неспешно, будто возвращал не кусок ткани, а частицу забытого достоинства.
— Простите… с вами всё в порядке?
Она подняла глаза. Серо-голубые, прозрачные, как первая капель. Смотрела прямо, не пытаясь спрятать слёзы — и в этой прямоте была сила.
— Извините, — прошептала она, — я не хотела… мешать.
— Вы не мешаете, — ответил он, — просто… это было неожиданно. Будто кто-то выключил радио — а включил снова, но уже другую песню. Это было… по-настоящему.
Она кивнула. Губы её тронула лёгкая улыбка. А после паузы добавила:
— Я еду на похороны. Умерла мать. В дом, где не была с тех пор, как мне исполнилось двадцать.
Александр молча кивнул. Он ничего не сказал, но изменился. Взгляд потеплел. Он чувствовал — ей нужно говорить. И, возможно, впервые за много лет она не боялась, что её услышат.
— Мы тогда разругались, — продолжила она, — из-за ерунды, но жестоко. Я сказала, что она мне не мать. А она — что я ей не дочь. Мы обе поверили этим словам. И никто не подумал, что «никогда» может однажды стать «навсегда».
Он опустил глаза. В её словах не было упрёка. Только правда, перемолотая временем.
— Еду. Не знаю, зачем. Может, забрать что-то. Или, наоборот, оставить. А может… просто понять, что назад дороги нет. Всё это время я несла в себе камень. Думала — он важен. А теперь не понимаю — зачем. Разве что положить его на её могилу. Или наконец бросить и идти дальше.
Поезд нырнул в тоннель. На секунду лица растворились в темноте. Когда свет вернулся, она смотрела на него. По-новому. Будто только сейчас решилась увидеть.
— А вы? Куда едете?
Он усмехнулся. Вздохнул. Ответил не сразу:
— Подписывать развод.
— Вот так сразу?
— Почти. Документы. Далеко. Там, где жили раньше. Остались фотографии, книги, чашки. Боюсь на них смотреть. Потому что там мы — ещё вместе. А мы уже не те.
Она кивнула. Медленно. Будто понимала глубже, чем можно выразить.
— Поезда ведь все одинаковые, да? — тихо сказал он. — Но каждый везёт своё. Кому-то — боль. Кому-то — свободу. Кажется, рельсы ведут куда-то, но иногда они дают лишь одно — время подумать.
Они замолчали. Тишина между ними была особой. Не пустотой, а пространством. Поезд мчался мимо сонных деревень, ржавых сараев, чёрных пашен. А они будто застыли — каждый в своей судьбе.
— Вы… жалели о чём-нибудь? — спросила она, не глядя.
— Конечно, — ответил он. — Чаще не о поступках. А о словах. Которые не сказал, когда нужно было. Всегда кажется — ещё успеется. А время уходит быстрее, чем набирается смелость.
Она снова смотрела в окно. Он — на её отражение. В стекле их лица расплывались, сливались в размытую акварель. Они не были знакомы. Но в этом вагоне, в эти часы, стали ближе, чем иные за годы.
— Мне всегда казалось, — произнесла она, — если— что боль, поделенная с другим, становится вдвое меньше, — и в этот миг поезд остановился, и они поняли, что дальше каждый пойдёт своей дорогой, но теперь — чуть легче.
