**Тот, кто остался**
На кладбище пахло сыростью и прелым листом. Весна здесь всегда приходила нехотя, словно смерть не желала уступать место новой жизни. Деревья стояли голые, с редкими набухшими почками, точно застывшие в немом ожидании—такие же, как люди после похорон, не знающие, куда девать руки.
Михаил стоял у могилы деда, сжимая в руках венок с вылинявшей лентой: «Вечная память». Он не чувствовал ни скорби, ни облегчения. Внутри всё замерло, словно река подо льдом—сверху холод и тишина, а где-то в глубине ещё бурлит талая вода. Вспомнилось, как в детстве он прятался от дедовского ремня в сарае за ржавыми кадками, а мать кричала со двора: «Мишаня, не зли его!» Тогда страх смешивался с обидой, но больше всего—с ощущением, что его никто не слышит.
Деревня умирала. Из пяти домов жилыми оставались три. Крыши просели, будто стариковские спины, заборы покосились, словно их ставили на скорую руку. Детского смеха давно не слышно, запах свежего хлеба исчез. Молодёжь разбежалась—кто в Москву, кто в Питер, не оглядываясь. Старики уходили один за другим, будто по графику. Оставшиеся ходили с пустыми глазами, как часовые, ждущие смены, которой не будет.
Михаил уехал двадцать лет назад—сначала в училище, потом в армию, затем на вахту за Урал. Вернулся, когда соседка Татьяна позвонила: «Приезжай, твой дед—упокоился».
Он думал—похороним, продам дом, и точка. Был готов к сырости в избе, к запаху старины, к строгому взгляду деда со стены. Ко всему… кроме Татьяны.
Её он едва узнал. Девочка с косичками, что когда-то бегала за ним по лужам, теперь стояла у колодца с ведром—крепкая, спокойная, с руками, огрубевшими от работы. Волосы заплетены в тугою косу, а глаза—живые, глубокие, как лесное озеро. Она смотрела прямо, без лишних слов, но так, будто видела его насквозь—и принимала, словно он и не уезжал.
—Надолго?—спросила она без улыбки, но с теплом, будто знала ответ.
—Похороним, дом продать…—Он пожал плечами, отводя взгляд.—А ты чего тут? Все же уехали.
—А я осталась,—ответила она, переставляя ведро. Потом добавила:—Кто-то должен был.
Он не нашёл слов. Её голос, твёрдый и спокойный, будто заранее записал его в уехавшие. Это задело, как заноза.
Вечером он не поехал в райцентр. Остался. Забил разбитое окно, вымыл пол, вытряхнул пыльные занавески. Спал на скрипучем диване, слушая, как за стеной шумит лес и кричат совы.
Через неделю продавать дом расхотелось. Михаил колол дрова, чинил крышу, подправил забор. Утром пела пила, вечером пахло дымом и крепким чаем. Он сидел на крыльце, глядя, как закат пробивается сквозь сосны. Татьяна приносила пирожки, иногда заходила просто так—посидеть. Разговоры были редкими, но тишина с ней была своей, не тяжёлой. Она вытирала пыль с полок, наливала чай—будто так и было.
—Знаешь, Мишаня,—сказала она как-то, глядя в окно.—Здесь всё просто. Кто уехал, тому тут и не место.
Слова прозвучали не как упрёк, а как факт—чётки, как утренний мороз. Они задели. Будто его уже причислили к тем, кто выбрал «не здесь».
Он остался. Прошла весна, лето, пришла осень. Он привык вставать с первыми лучами, знал, где лежат спички, когда гас свет. Починил баньку. Завёл курочек. Сложил поленницу—ровно, для порядка. Нашёл альбом с мамиными фотками—и впервые за годы заплакал. Тихо, будто что-то внутри сломалось. Или, может, зажило.
Когда приехал покупатель, Михаил отказал. Не стал объяснять, просто сказал: «Не продаётся». Мужик в потрёпанной куртке пожал плечами, сел в машину и уехал, оставив за собой шлейф пыли.
—И что теперь?—спросила Татьяна, когда он вернулся.—Останешься?
Он кивнул. Без лишних слов—просто «да». Её лицо осталось спокойным, но глаза потеплели, будто солнце пробилось сквозь тучи. Она посмотрела на него чуть дольше, словно впервые разглядела.
—Ну и ладно,—сказала она.—Кто-то же должен остаться.
И добавила, с лёгкой ухмылкой, почти шёпотом:
—Ты—тот, кто остался.
