**Дневник. Последний поезд.**
Когда в кассе сообщили, что последняя электричка уже ушла, Ольга лишь тихо кивнула. Ни злости, ни досады — только ледяная пустота, будто она и не надеялась на иной исход. Внутри всё давно сжалось в тугой узел, привыкший к любым ударам. Она не стала метаться, не бросилась упрашивать кассиршу или искать попутку. Просто села на скрипучую лавку, прижимая к себе потрёпанный рюкзак с остатками прежней жизни: поношенный свитер, зачитанный сборник Ахматовой с оторванным корешком, фото в треснувшей рамке, где её улыбка казалась чужой. Даже запах вещей был другим — пропахший сыростью и временностью. Вокзал затихал, пахло дешёвым растворимым кофе и мокрым бетоном, а рядом старушка в платке громко спорила по телефону, словно боялась, что голос потеряется в морозном воздухе Екатеринбурга. Её крик лишь подчёркивал пустоту, в которой тонула Ольга, делая одиночество почти осязаемым.
Она смотрела в запотевшее окно. За ним сгущалась тьма, и в стекающих каплях отражалась не просто улица, а вереница утрат, будто память прокручивала старую киноплёнку. Отец, ушедший за папиросами и растворившийся в туманном утре. Мать, бросавшая её вещи у порога со словами: «Забери своё и не возвращайся». Муж, смущённо бормотавший, что с Таней у них «всё всерьёз», а значит, их с Ольгой годы — просто ошибка. Она давно поняла: конец не всегда громкий. Чаще он приходит тихо — в хлопке двери, в молчании, в том, как фонари за окном дрожат в лужах, а твоя жизнь рассыпается, как разбитое зеркало.
Ей было тридцать три. Возраст, когда кажется, что пора понять себя, но страх признать правду всё ещё сильнее. Ольга так и не научилась просить или оставаться. Просить — значило обнажить слабость, оставаться — отдать себя на милость другого. Она всегда уходила первой, стиснув зубы, даже если внутри всё горело. Уйти самой — значит решать за себя. Это давало ей хрупкое, как первый лёд, ощущение контроля. Пусть в руках пустота, пусть в горле ком — зато это её выбор, а не чей-то приговор.
Мимо прошёл мужчина в потрёпанной кожанке, замедлил шаг, взглянул на неё и неожиданно остановился. Постоял, будто колебался, но что-то в её сгорбленной спине заставило его подойти.
— Вас встречать должны? — спросил он. В голосе не было праздного любопытства, лишь знакомая усталость, будто он узнал в ней себя.
Ольга хотела отмахнуться, как делала всегда. Но в его глазах не было навязчивости — только та же измотанность, что и у неё, но прожитая иначе. Она пожала плечами:
— Никто. А вас?
Он усмехнулся, и в этой усмешке было что-то горькое:
— Тоже никто. Похоже, с электричками нам не везёт одинаково — уходят, не спросив.
Они сидели молча, плечом к плечу, под мерцающим светом лампы. Тишина между ними не разъединяла, а связывала — тонкой, едва заметной нитью. Потом он встал, купил в автомате два стакана чая. Горячий, пережжённый, обжигающий — точь-в-точь как её жизнь. Но Ольга вдруг улыбнулась, легко, будто впервые за долгие годы. Он назвался — Игорь. Она — Ольга. Они не спрашивали, куда едут. Встречи, где важно не место, а сам факт, что ты не один, не нуждаются в лишних словах. Порой достаточно, чтобы кто-то дышал рядом, пусть даже час.
Ночь провели в зале ожидания, среди шорохов чемоданов и гула трансляции. Игорь накинул на неё свою куртку — осторожно, словно боялся спугнуть хрупкое перемирие тишины. Она уснула, положив голову ему на плечо, и во сне прошептала что-то — то ли имя, то ли обрывок забытого. Утром, когда серый рассвет размыл тени, объявили первый поезд на Москву. Игорь молча подошёл к кассе, взял два билета. Она не спросила — куда. Просто встала и пошла за ним, будто знала: теперь есть не только дорога, но и тот, с кем можно пройти её. Потому что иногда последний поезд — не тот, что ушёл без тебя. А тот, что ждёт. И если повезёт — ждёт именно тебя.
