Поезд в прошлое
Когда Татьяна Семёновна ступила в вагон, сомнений уже не было — решение созрело. Не от отчаяния, не по прихоти — просто настало утро, когда чашка выскользнула из пальцев, и поднимать её не захотелось. Шестьдесят пять — не возраст для побега, но и не приговор к одиночеству.
На ней было драповое пальто, в руках — холщовая сумка со свидетельством о браке, деревянной расчёской, выцветшей фотографией и банкой смородинового варенья. Не поклажа — доказательства: «я жила, я ещё жива». Прощания не было. Соседка Вера Кузьминична так и не догадалась, куда подевалась её тихая старушка из 43-й квартиры. Свет горел, сберкнижка лежала в шкафу. Татьяна растворилась. Беззвучно, по-зимнему — как узоры на стёклах к полудню.
Сын не звонил с тех пор, как женился. Невестка шептала, что свекровь «давит», «живёт в прошлом», «не даёт дышать». Татьяна молчала. Всю жизнь молчала. А потом проснулась и осознала: если не уйдёт сейчас — умрёт. Не телом — душой. В пустоте. В ожидании звонка, который не раздастся.
Город, куда она ехала, помнила с дества: облупившаяся штукатурка, дымок из труб, скрипучие качели у школы. Никто её не ждал. Но она ехала не за встречей. Ей надо было найти ту самую — девочку в алой косынке, девушку с верой в счастье, мать, которая ещё не боялась обнять сына без повода.
Комнату сняла у Марфы Петровны — сухонькой, как сухарь, но с тёплыми глазами. В избе пахло ладаном и парным молоком. Тепло шло не от батарей — от русской печи, от намоленных икон, от пирогов с капустой. Татьяна мела двор, полоскала бельё в корыте, чистила картошку — трудилась, чтобы не думать.
Потом стала ходить в сельскую библиотеку. Без договора. Протирала корешки книг, подклеивала страницы, ставила самовар для библиотекарши. Через две недели её начали звать «тётя Таня». Через два месяца мальчишка-десятиклассник спросил: «А что почитать, если на душе тошно?» Она протянула ему «Преступление и наказание». Без пояснений — просто прижала ладонью к его груди.
О прошлом молчала. Не потому что стыдно — потому что больно. Как объяснить, что родная кровь может жечь хуже чужих слов? Что дом — не сруб, а руки, которые не тянутся к тебе. Писала сыну. Письма — короткие, в тетрадных листах. Про кур, что несутся, про заиндевевшие берёзы, про щи со щавелём. Между строк — «люблю». Усталое, израненное, но настоящее.
Ответ пришёл в апреле. Конверт с помятым краем, чернила расплылись:
«Мать, прости. Хочешь — возвращайся. Или скажи, куда мне приехать. Я… ослеп, но прозрел».
Она долго держала листок, не дыша. Сердце не колотилось — стучало, как колокол на пасхальной службе. Потом подошла к зеркалу, собрала седые волосы в пучок, надела то самое пальто. В сумку положила новую банку — варенье из смородины с корицей. Густое, как слёзы перед исповедью.
Вокзал. Билет. Дорога. Только теперь — не в никуда. А назад. Не к былому, а к тому, что ещё можно спасти.
