**Воскресенье, перевернувшее жизнь**
Каждое воскресенье ровно в девять утра Людмила Ивановна сервировала стол на двоих. Тесная кухня в её хрущёвке на окраине Екатеринбурга — вышитая скатерть, два прибора, две кружки. Яичница на топлёном масле, душистый бородинский хлеб, чай с лимоном. Иногда — ложка малинового варенья, которое они варили вместе. Она хранила каждую банку, словно в её сладости остался его смех, его шутки, его тёплые ладони. Всё было продумано до мелочей, как в старом ритуале, где каждое движение — часть священнодействия. Это был её безмолвный способ шептать: «Ты здесь. Ты со мной.»
Вторая тарелка была не просто формальностью — она ждала Сергея Николаевича, мужа, ушедшего пять лет назад. Инфаркт ночью, тихо. Кто-то сказал бы — «лёгкая смерть». Но Людмила Ивановна не верила в эти слова. Нет лёгких смертей, когда после них остаётся пустота, звонкая, как разбитый хрусталь. Когда больше никто не попросит: «Дай мне тоже». Когда смотришь на кресло и кажется, что вот-вот мелькнёт его тень, но она не садится, не дышит, не смеётся.
Дочь — в Казани, звонит, но редко. Внуки разъехались: один в Москву, другой в Норильск. На холодильнике — их снимки, но лица словно чужие, выцвели не от времени, а от расстояния. Соседка Галина Петровна почти не выходит — суставы болят. Заходит редко, путает даты, забывает, о чём говорили. Осталась только привычка. Привычка ставить вторую чашку.
Она и держала Людмилу Ивановну. Привычка и память. Она верила: пока наливает чай, он где-то близко. Будто вышел в магазин и вот-вот вернётся, фыркнет: «Опять хлеб пережарила», и сядет напротив, поправляя очки.
Так было до того воскресенья в апреле. За окном таял снег, стёкла запотели, как в детстве, когда ехали на электричке к тётке в деревню. Людмила Ивановна расстелила скатерть, разложила всё, как всегда. И вдруг — звонок. Девять часов пять минут.
На пороге — парнишка лет тринадцати. Очки, помятая шапка-ушанка, куртка расстёгнута, на коленке — ссадина. Взгляд не по годам серьёзный.
— Здравствуйте. Я из пятого подъезда. У нас воду отключили. Можно вскипятить чайник?
Она молча пропустила его. Он был вежливым, окинул взглядом стол.
— У вас гости будут?
— Нет. Жду одного человека.
Он кивнул, не стал расспрашивать. Набрал воды. Уже в дверях задержался:
— А можно я с вами посижу? У нас дома все спят, а мне есть охота.
Людмила Ивановна молча подвинула второй стул. Он ел аккуратно, словно боялся спугнуть тишину. Потом заговорил. О фотографиях, о её муже, о старых книгах на полке. Спросил не из вежливости, а будто искал что-то важное — не только в её словах, но в морщинках у глаз, в складках рук.
Она рассказывала. О том, как встречались, как он забывал зонтики, как они собирали грибы. В её голосе жила память, не требующая извинений. Он слушал. Потом начал приносить пирожки от бабушки — с капустой, с яйцами. Старые пластинки: «Может, вам послушать?»
А потом пропал. На десять дней. Людмила Ивановна вздрагивала от каждого шороха в подъезде. Когда он наконец пришёл, выглядел по-взрослому усталым.
— Бабушки не стало, — прошептал. — Теперь мне нечего вам приносить.
Губы дрожали, но он не смотрел в пол. В глазах — страх, будто его вытолкнули в чужой мир.
Людмила Ивановна взяла его за руку. Твёрдо, по-матерински.
— Ничего. Теперь я сама напеку. У меня мука есть. Приходи.
Он кивнул. И в этом жесте было больше, чем согласие — обещание не быть одиноким.
Теперь каждое воскресенье в девять на столе снова два прибора. Только вторая тарелка — не для памяти, а для живого. В кружке — чай с мёдом. А в воздухе — жизнь. Потому что Людмила Ивановна вдруг поняла: воскресенье — это не про прошлое. Оно про то, что можно начать заново.
