— Ой, Танюшка! К маме приехала? — раздался голос сверху.
Татьяна подняла глаза. На балконе второго этажа стояла Валентина Петровна, их соседка ещё со времён её детства.
— Да, заглянула к маме. Как ваши дела? — вежливо улыбнулась Таня.
— Живём, родная. Но ты с ней поговори, а? Совсем твоя мать на свою голову ударилась после развода.
Таня сжала зубы. Неприятно, когда чужие люди так запросто обсуждают твоих родных.
— Вчера с утра глянула в окно — а она из такси выходит! Шесть утра, каблуки, волосы ветром растрёпаны, и, прости Господи, навеселе. В её-то годы! Соседи уже шепчутся. Да и с Николаем зря развелась — мужик хоть куда, ошибся, но не смертельно. Ну кому в пятьдесят с хвостиком разводы затевать?
Татьяна промолчала, стиснула сумку покрепче и зашагала в подъезд.
Полгода назад её мать, Надежда Михайловна, подала на развод. Отец изменил. Но больше всего Татьяну поразило не это, а то, что мама не стала прощать. Они прожили с отцом двадцать пять лет. Было всякое, но держались. А потом — бац, чемодан, заявление в загс, и всё.
Но настоящим шоком стало то, что началось после. Вместо слёз — салоны красоты. Вместо стареньких халатов — обтягивающие платья. Вместо вечеров у телевизора — рестораны, концерты, поездки, фото в «Одноклассниках» с коктейлем и улыбкой до ушей.
Тане было не по себе. Скоро её свадьба, встречи с роднёй жениха. Как объяснять, что мама теперь ходит в кожаном пиджаке и с розовым мелированием?
Она открыла дверь своим ключом. В квартире пахло кофе, духами и чем-то восточным — наверное, новый парфюм. Мама вышла с кухни — в шелковом халатике, с ярким маникюром и свежей стрижкой. Она выглядела… счастливой. И это бесило.
— Танюш! — заулыбалась Надежда. — Вот не ожидала! Заходи, я как раз штрудель испекла.
— Мам, надо поговорить.
— Ой, опять?
— Валентина Петровна сказала, что ты вчера под утро приехала. На такси. И, мягко говоря, не совсем трезвая.
— Господи, ну вот, опять эти пересуды. Ну была я в клубе, ну повеселилась. Что, мне теперь в четырёх стенах сидеть?
— Мам, тебе пятьдесят три.
— И что? Мне в гроб ложиться, что ли?
Таня сжала кулаки.
— Тебе не кажется, что ты ведёшь себя… ну, как-то несерьёзно?
Надежда молча поставила на стол две чашки, налила чай.
— Я не обязана соответствовать чьим-то ожиданиям. Да, мне не двадцать, но я ещё живая. У меня есть мечты. И я устала быть только матерью, женой, домохозяйкой. Теперь я — просто женщина, которая хочет пожить.
— Но ты же моя мать! — вырвалось у Тани. — А ведёшь себя как первокурсница! Что я скажу родне Игоря? Как объяснить, что ты теперь по клубам шляешься?
— Не объясняй. Если стыдно — не зови на свадьбу. Но знай: я не спрашиваю разрешения, чтобы быть собой.
Таня закрыла лицо руками.
— Раньше ты была другой… спокойной, домашней. А сейчас будто с цепи сорвалась.
— А ты не думала, что раньше я просто существовала? Ради вас. Ради семьи. А теперь хочу жить для себя. У меня нет времени ждать. Я хочу чувствовать, смеяться, танцевать. И если кому-то не нравится — пусть сначала пройдёт мой путь.
Они долго молчали. У Тани комом встало в горле, но она сдержала слёзы.
Вечером она рассказала всё Игорю. Тот выслушал, задумался.
— А мне твоя мать нравится. Не сломалась, не закопала себя в жалости. Ожила. Имеет право. Ты просто привыкла видеть её только в роли обслуживающего персонала.
— Может, ты и прав…
Через неделю Таня сама позвонила маме.
— Мам, привет. Я тут бар с джазом нашла. Пошли?
— Ты? Со мной? — удивилась Надежда.
— Да. Хочу попробовать понять тебя.
— Тогда не жалуйся, если домой к утру вернёмся.
— Только без перебора, ладно?
— Договорились. И… спасибо, дочка.
В ту ночь они хохотали до слёз, пели под рояль, ели тирамису в пятом часу утра. И Таня впервые разглядела в матери не только родителя, а женщину. Ту, что столько лет жила для других, а теперь — наконец-то — для себя.
