Каждый вечер ровно в шесть часов Александр усаживался у окна. Ни раньше, ни позже. Будто внутри срабатывал незримый механизм, запуская привычный ритуал: вскипятить чайник, взять потрёпанный томик, устроиться на вытертой подушке у подоконника. На нём — парящая кружка, раскрытая книга, да запотевший угол стекла, где морозная московская осень оставила мутный след. Комната купалась в тёплом свете старой лампы, а за окном медленно сгущались сумерки. Телефон молчал. Телевизор пылился. Александр наблюдал за двором — своим маленьким живым театром, где каждое движение было частью знакомого спектакля.
Ему стукнуло шестьдесят восемь. Пенсия скромная, здоровье — как русская зима: то оттепель, то метель. Давление скакало, суставы ныли, но он держался. Жил один. Жена ушла пять лет назад — тихо, во сне, без страданий, как потом сказал врач. Дом с тех пор звучал иначе: скрип паркета, эхо шагов, тишина, ставшая гуще. Дети разъехались: сын в Новосибирске, дочь в Австрии. Звонили по праздникам, говорили скупо, будто отчитывались. Навещали редко. Но двор оставался неизменным. Верный, как дворовый пёс Жучка, обходивший каждый вечер свои владения.
Двор был непримечательным: покосившаяся лавочка, старая берёза с облезлой корой, несколько машин, да песочница, превратившаяся в свалку окурков и сломанных машинок. Асфальт трескался, весной лужи отражали лишь серое небо да тусклые окна хрущёвок. Но Александр знал этот двор как свои пять пальцев. Он замечал, кто выносит мусор, кто прячется за гаражами с бутылкой, кто гуляет с собакой, а кто делает вид, что идёт на работу, а сам бредёт без цели. Он читал их, как открытую книгу, где герои неизменно играли свои роли.
Но главное — каждый вечер мимо проходила она. Женщина в тёмно-синем пальто. Статная, с прямой спиной, аккуратно собранными волосами и книгой у груди. Всегда одна. Без телефона, без музыки. Её шаги были как ноты забытой мелодии, которую она хранила в себе. Шла не спеша, но с внутренней уверенностью, будто знала точный маршрут. И каждый раз, проходя под его окном, поднимала глаза. Иногда — едва заметный кивок. Иногда — лёгкая улыбка, словно дарила ему крохотный лучик. И этого хватало. Этого было достаточно, чтобы вечер обрёл смысл.
Он не знал, кто она. Сначала решил — новая соседка. Потом заметил: она ни с кем не здоровается, её не видно в магазине, будто появлялась из ниоткуда. Ровно в шесть двадцать. Как по невидимому расписанию. Не торопилась, не опаздывала, не сворачивала. И в этом было что-то успокаивающее — постоянство, которого так не хватало в его жизни, где всё утекало сквозь пальцы.
Александр начал ждать. Готовился. Надевал свежую рубашку, ещё пахнущую стиральным порошком, брызгал тройным одеколоном, хоть и знал, что запах не пройдёт через стекло. Заваривал крепкий чай, клал на блюдце три пряника, словно ждал гостя. Он не обманывался. Просто хотел чувствовать себя не зрителем, а участником — пусть даже в этой тихой, почти незаметной пьесе.
Однажды её не было. Затем ещё день. Неделя. Беспокойство, как осенний дождь, прокралось в сердце. Нельзя было объяснить, почему её отсутствие ощущалось как потеря. Словно мир лишился нужного звука, без которого стал бесцветным. Александр пытался читать, включал старый радиоприёмник, но всё казалось пустым. Будто кто-то выключил свет в его театре.
На десятый день он вышел во двор. Впервые за долгое время — не в магазин, не в аптеку, а просто так. Сел на лавочку, чувствуя, как холод пробирает через пальто. Смотрел, как ветер треплет пожухлые листья берёзы, как дворовый кот Васька крадётся к подвалу. Подошёл к соседнему подъезду. Заглянул в чужие окна — там мерцали экраны, горели лампы. Потом — к скамейке у почты. И вдруг увидел её.
Она сидела, ссутулившись, укрытая лёгким платком, слишком тонким для осеннего ветра. Без своего пальто. Книга лежала рядом, раскрытая, но нечитаемая, будто она передумала.
— Добрый вечер, — сказал он, и голос дрогнул, выдав волнение.
Она подняла глаза. Улыбнулась — но в улыбке читалась грусть, тяжёлая, как ноябрьский снег. Словно слова давно не касались её, а тишина стала частью души.
— Я ждала, когда вы появитесь. А вы всё не выходили.
Он сел рядом. Молчал. А потом, будто выдавливая из себя, произнёс:
— Я думал, вас больше нет.
— А я думала, что исчезла. Пока не поняла: нельзя исчезнуть, если кто-то тебя ждёт.
Они сидели, пока двор не поглотила тьма. Мимо шли люди, в окнах зажигались огни. Скамейка стала островом, где время остановилось. Потом он предложил чаю. Просто, будто всегда знал, что скажет это. Она посмотрела на него — долго, всматриваясь, словно искала подтверждение, что это не вежливость, а искренность. Потом кивнула. Твёрдо, как человек, сделавший выбор.
Она согласилась.
Теперь они смотрели во двор вместе. В шесть. По-прежнему молча. Но тишина стала иной — тёплой, уютной, как бабушкин платок. Запотевшее пятно на стекле стало больше. Чай заваривался крепче. Потому что теперь его пили вА когда через год она переехала к нему, старый дом наполнился звуками — шепотом страниц перелистываемой книги, лёгким звоном чайных ложек и тихим смехом, который, как оказалось, был той самой мелодией, что он ждал всю жизнь.
