То, что не успели
Сначала пропали письма. Потом — фотокарточки. А потом и сама Вера Степановна начала будто растворяться, как снимок, забытый на окне под осенним дождём. Жила она всё в той же хрущёвке в районе Текстильщиков, грела воду в потемневшем чайнике, стирала в тазике платочки, складывала мелочь в жестяную баночку от «Ячменного колоса». Но взгляд у неё стал пустым — как у тех, кто смотрит сквозь тебя. Будто тело тут, а душа уже где-то далеко. И застывала она часто, словно кого-то высматривала. Того, кто не придёт. Кого уже никто не ждёт.
Когда Алёнка приехала в конце октября, в подъезде пахло сыростью, дешёвым табаком и тушёнкой. Лестница скрипела, краска на перилах облупилась, а на стене возле лифта кто-то вывел синей ручкой: «Здесь был счастлив». Бабуля долго не открывала — смотрела в глазок, будто не узнавала.
— Думала, ты в Москву уехала, — сказала она растерянно, глядя на внучку как сквозь туман.
— Я только приехала, бабуся, — улыбнулась Алёна. — Соскучилась. И… кое-что найти хотела. Помнишь, ты говорила про письма от деда?
Бабушка замолчала. Рука с графином дрогнула, когда наливала воду в чайник. Капли упали на стол и так и остались.
— Какие письма? — переспросила она, словно впервые слышала.
— Те, что он с фронта писал. Потом, когда вернулся. Ты говорила, они в коробке с пуговицами. С красной крышкой.
Бабушка нахмурилась. Долго молчала, потом выдохнула:
— Будто в дыму всё. Кто-то ночью приходил и память унёс. Было — и нет.
— Может, просто не хочешь помнить? — осторожно спросила Алёна. — Я не сержусь. Просто понять хочу. Себя понять.
Ночью, когда бабуля уснула, Алёна тихо обыскала комнату. Перерыла все ящики. Нашла коробку: пуговицы, ржавые иголки, клубок шерсти. Писем не было. Только в уголке — пуговица от морской формы. Сжала её в кулаке — до белых пятен в глазах.
Утром бабушка смотрела на неё исподлобья.
— Шарилась ночью. Опять про своё?
— Я не вещи ищу, бабуль, — устало ответила Алёна. — Я ищу, откуда ноги растут.
Вера Степановна опустила глаза. Потом вдруг чётко сказала:
— А ты знаешь, как он погиб?
Алёна замерла.
— Говорили — на стройке. Сердце. В обед…
— Враньё, — перебила бабуля. Голос ровный, но глаза блестели. — Он ушёл в лес. Без слов. Мы искали. Милицию подняли. Через неделю нашли. У реки.
— Почему молчала?
— Ты маленькая была. Я не хотела, чтоб боялась. Теперь ты большая. Значит, время пришло. Только знай: правда — не как ключ, а как камень.
Молчали. За окном выла дворняга. В подъезде хлопнула дверь. На столе между ними лежала пожелтевшая фотка: дед молодой, в гимнастёрке, с полуулыбкой. Будто стеснялся сниматься.
— Он сильный, — прошептала Алёна. — А я думала, сильные не сдаются.
— Он и был. Просто… не до конца. Даже самые крепкие иногда устают. Тихо.
Бабушка глянула в окно. Свет пробивался сквозь шторы, и в этот миг она казалась почти невесомой.
Перед отъездом она вдруг обняла Алёну. Крепко-крепко. Будто прощалась.
— Забирай коробку. Я уже не помню, что там. Может, ты за нас двоих вспомнишь…
В электричке Алёна открыла коробку. Внутри — обрывки газет, спичечные коробки. И — записка. Полоска бумаги, почти рассыпавшаяся, с размытыми чернилами. Три строчки:
«Простите. Не смог. Живите за меня. Всё, что я не успел.»
Алёна не плакала. Просто прижала к груди эту бумажку и смотрела в окно. За стеклом — ночь, тёмная, как чёрная земля. Мелькали огни полустанков, голые деревья. Всё было тихо. Будто сама жизнь притихла, уступая место чему-то, что важнее слов.
Иногда, чтобы найти себя, надо достать всё, что прятали. Всё, что берегли от тебя — из страха, из стыда, из любви. Иногда это единственное, что делает тебя собой. То, что они не прожили — теперь, может, твоя очередь.
