Сначала пропала перчатка. Потом — ключи от квартиры. Затем — бабушкин платочек. Можно было списать на возраст, забывчивость или усталость. Но когда исчезла шкатулка с иголками, много лет стоявшая на полке в зале, Анна Петровна не выдержала. Она опустилась на кухонный стул, чувствуя, как сердце бьётся не от страха, а от нарастающей досады. Её аккуратная жизнь, будто старый свитер, начала расползаться, и кто-то невидимый методично тянул за ниточки.
— Ну что, играешь со мной? — прошептала она в пустоту, и голос её дрожал не от слабости, а от вызова, резкого, как зимний ветер за окном.
Квартира молчала. Лишь в коридоре тикали старые часы-ходики, отсчитывая секунды с равнодушием метронома. Анна Петровна жила одна вот уже десять лет. Муж ушёл тихо, во сне, держа в руках недочитанный номер «Известий». После его смерти она ничего не меняла: тот же обшарпанный буфет, те же ситцевые занавески, даже его кружка осталась на месте — с отбитым краем и полустёртой надписью «Самому лучшему».
Дочь приезжала редко, раз в полгода. Привозила пакеты с гречкой, таблетки, ворчала, что мать не включает телефон, и спешила обратно. Её слова были краткими, будто вырванными из плотного графика между работой и детьми. Анна Петровна не обижалась. Понимала — у каждого своя жизнь. Она благодарно принимала гостинцы, кивала, улыбалась, провожала до лифта и потом долго стояла в прихожей, разглядывая потрескавшиеся обои, пока тишина не становилась густой, как кисель.
Но месяц назад в доме началось нечто странное. Не сразу, не вдруг — будто кто-то начал осторожно перестраивать её мир, как хозяйка перебирает старый комод. Сперва появился запах — лёгкий, будто из печки тянет дымком, как в её детстве в деревне под Вологдой. Потом — сквозняки. Занавески колыхались, хотя окна были наглухо закрыты. И тени. Они скользили по обоям, не подчиняясь свету, будто кто-то крадётся, не касаясь пола. Квартира будто дышала в новом ритме, не её.
Анна Петровна молчала. Лишь чаще стала сидеть у окна, держа остывший чай, глядя на заснеженный двор панельной пятиэтажки. Она наблюдала, как ветер кружит снежинки, как они ложатся на детскую горку, и вспоминала. Как отец учил её лепить пельмени, поправляя её неумелые пальцы. Как в лихие девяностые они с мужем грелись у «буржуйки», смеясь над тем, что ужин подгорел. Как впервые увидели компьютер у соседа и допоздна гадали, зачем ему такой большой телевизор.
А потом вещи стали пропадать. Сначала мелочи: напёрсток, вязальный крючок, брошка. Потом важнее: шаль, очки, альбом со свадебными фотографиями. И всякий раз — без следа, без объяснений. Будто кто-то аккуратно вырезал кусочки её прошлого, оставляя пустоту.
— Куда ты делась? — спросила она однажды в тишину. Голос прозвучал неожиданно громко, будто стены вздрогнули. Она замерла.
Из спальни донёсся шёпот: «Здесь».
Голос был тихий, детский, но не страшный. Просто чужой. И оттого — до мурашек настоящий.
Она не бросилась туда. Налила чаю, села, подождала. Смотрела, как пар поднимается от кружки, будто в нём кроется разгадка. Потом поднялась, расправила домашний халат и вошла в спальню. Дверь скрипнула, будто предупреждая. Всё было как всегда: покрывало заправлено, половички ровно лежат. На комоде — фотография дочери-первоклассницы в пионерском галстуке. Но воздух изменился. Тишина стала осязаемой, будто кто-то затаился и смотрит. Присутствие, едва уловимое, но тёплое, как дыхание.
— Кто здесь? — спросила она спокойно, без страха, словно знала, что ей ничего не угрожает.
Ответа не было. Лишь скрипнула половица, будто кто-то сделал шаг и замер.
Назавтра пропала записная книжка со стихами и телефонами тех, кого уже нет. А вечером она нашла на столе открытку. Без марки, без подписи. Только два слова, выведенные дрожащей рукой: «Я здесь».
С той поры они жили вдвоём. Та — в полумраке, в скрипе половиц, в шелесте штор. Анна Петровна — в дневном свете, в бульканье чайника, в звоне посуды. Они не разговаривали. Но однажды, открыв антресоль, она обнаружила все пропажи. Аккуратно сложенные, чистые, будто их кто-то бережно хранил.
И тут её осенило: это не чужой. Это она сама. Та, которую забыла, похоронила в себе — когда умер муж, когда дочь уехала, когда дни превратились в серую вереницу. Та, что когда-то пела под гитару, плясала на садовых праздниках, писала длинные письма подруге в Ленинград. Та, что исчезала понемногу — с каждым «некогда», с каждым «как-нибудь потом».
Анна Петровна достала шаль, накинула на плечи. Она пахла мятой и старым шкафом. Вышла на балкон. Закурила — впервые за долгие годы. Дым вился кверху, унося с собой груз одиночества, чужих ожиданий, навязанной сдержанности.
Внизу падал снег. Пушистый, как тополиный пух. В его отсветах мерцали окна соседних домов, будто весь мир шептал: «Я тебя ждал».
«Куда ты пропала?» — подумала она. «Вот же ты. Вернулась».
