— Ты, Миш, главное — поступай по совести. Чтоб потом самому перед собой не стыдно было, — Лидия Сергеевна поправила воротник мужа, ласково провела рукой по щеке и заглянула в его суровые, серые, как лед, глаза с таким родным беспокойством.
Что бы ни болтали за спиной, как бы ни судачили, она знала своего Михаила Ивановича как свои пять пальцев. До последней морщинки на лбу, до каждой невысказанной мысли. Рядом — уже тридцать лет. Прошли всё: московскую суету, бесконечные переезды, глухую провинцию с короткими днями и долгими зимними вечерами. Да чего уж — куда только не забрасывала судьба. Но везде выстояли. Построили дом — крепкий, из настоящих брёвен, пахнущих смолой. Этот запах перебивал даже самую жгучую тоску.
Детей Бог не дал. Внуков — и подавно. Зато друг друга — подарил. И не на время, а на всю жизнь, в радости и в горе, в работе и в быту. А сплетни… Люди — что листва: пошумят, да и утихнут. Переживут. А если нет — и ладно. Главное, чтоб душа чиста была.
Вот только собаки… эти проклятые собаки…
Уже месяц весь отдел только о них и говорил. О семи старых служебных псах, которых по приказу нужно было «утилизировать». Проще говоря — усыпить. Кому они нужны? Кормить — дорого, оставить — негде, а приюты переполнены. Кто пойдёт против приказа? Никто. Даже полковник Морозов — не пошёл.
Зачитал бумагу, спросил — не хочет ли кто забрать псов доживать. Тишина. Только сквозняк гулял по коридору. Тогда он кивнул и велел вызвать ветврачей.
Вот и всё. Сухо. По-армейски. Как всегда.
Морозов… Сухарь. Прозвище «Мороз» прилипло к нему моментально, как только он перевёлся сюда из Москвы. Плечи — как у медведя, голос — стальной, взгляд — будто рентген. Видит всех насквозь. Снисхождения — ноль. Только устав, только принципы. Неудивительно, что за год половину старого состава разогнал, новых набрал. Да, толковые. Да, честные. Но кто поверит, что человек может быть без слабости? Без капли тепла?
Вот и шептались бабки: «И правильно, что детей нет! Какой из него отец? Он бы их своей строгостью в слезах утопил. Не заслужил. Недостоин!»
А в это время Михаил Иванович стоял во дворе и смотрел, как в белый фургон грузят последнюю клетку. В ней сидел белоснежный пёс — будто первый снег. Шарик.
Чёрные глаза-бусинки смотрели на полковника с вопросом. Будто ждали: объясни. Объясни, почему надо уходить. Почему нельзя остаться. А Морозов молчал.
— Поехали, Серёга, — глухо бросил он водителю и сел в машину. Фургон дрогнул и медленно выехал за ворота, под тяжёлые взгляды коллег. Кто-то зло прошипел: «И правильно! Морозу — морозная судьба. Пусть теперь с этим живёт».
Фургон доехал до ветлечебницы. Проехал мимо.
Когда свернули на просёлок, водитель молчал. Только руки тряслись. А когда машина остановилась у ворот дома полковника, он не выдержал:
— Михаил Иваныч?.. Это… как?
— Приказ выполнил. Списал с баланса. А куда — не твоё дело.
Полковник вышел. У калитки стояла Лидия. Молча. С платком в руках, с тревогой в глазах. Он кивнул и сказал:
— Разгружай. Жить им здесь.
— По совести, Миш?
— По совести, Лида.
Собаки одна за другой выходили из фургона. Осторожно ступали по двору, обнюхивали землю, привыкали. Михаил крепче обнял жену. А сам думал: «Не внуки, конечно. Но тоже шустрые. Вольеры поставим. Будки утеплённые смастерим. Брёвна ещё со стройки остались…»
Его мысли прервал водитель.
— А что людям говорить?
— А что? Пусть треплются. Людям — язык, собакам — хвост. Не угодишь всем. Я здесь сейчас нужнее. Лида одна с таким зверинцем не справится.
Водитель уехал. Но вечером вернулся. Не потому что приказ. Потому что совесть. Потому что сердце.
И не один пришёл. Привёл жену и сыновей. Позвал Семёна из бухгалтерии, Лёху из техотдела, Надю с двойняшками. И пироги принесли, и воду. И вольеры построили. Потому что нельзя так — по приказу — с живой душой обращаться. Потому что Мороз — не мороз. Он просто… по совести.
И если кто-то после этого осмелится сказать, что полковник детей не заслужил — пусть попробует. Они им языки оторвут. Потому что у Морозова дети есть. Не по крови. По правде. По доброте. По сердцу.
А это — главное.
