Дом, в который не ступишь дважды
— Ушли. Сгинули. Будто и не был я им отцом. За что? — Николай Петрович вытер ладонью мокрые глаза, глядя в окно, где третий час сеялся холодный дождь. Жаркий свет фонаря прыгал по подоконнику, роняя дрожащие тени на кухонный стол, где стояла остывшая кружка с недопитым чаем. Часы стучали громко, отмеряя пустоту, в которой он теперь жил.
Он снова был один. Жена спала в спальне, та, другая. А дети… Дети давно не звонили, не писали, не приезжали. Таня и Катя. Когда-то они бегали по квартире босоногими, с бантами и плюшевыми мишками. А теперь — тишина. Растил их, как умел. Не щадил себя, не жалел их. Хотел, чтоб выросли крепкими. Своими. Настоящими. Но, видно, перестарался. Или просто не знал, как быть отцом, когда внутри до сих пор ноет боль по жене, ушедшей в родах.
Помнил, как хоронил её. Как держал на руках новорождённого сына, не зная, что с ним делать. Решил быстро, по-мужски: мальчика — в детдом. Так лучше. Девочек оставил. Думал, справится. Что они поймут. Но не вышло.
Через два месяца привёл в дом другую. Галину. Она умела варить щи, штопать носки и не лезть не в своё дело. Но девочки смотрели на неё с ненавистью. Не приняли. Не простили. Начались шёпоты за стеной, слёзы перед сном, чужие взгляды. А он злился. Орал. Иногда бил. Ведь отец вправе. Ведь он пашет. Завод, смена, усталость, а дом — холодный, без благодарности, без тепла.
Катя закрылась первой. Ходила тихо, глаза в пол. Таня — наоборот, спорила, дерзила, обвиняла. Обе — чужие. И всё чаще ловил себя на мысли: когда успел их потерять? А потом — они просто исчезли. В один день. Без слов. Без прощания.
Искал их — звонил подругам, допрашивал соседей, ходил в милицию. Напрасный труд. Уехали. Как позже узнал — в Самару. Сняли комнату, устроились на работу. Живут. Без него. И уже годы не подают вестей.
По вечерам он сидит на кухне, включает радио и слушает, как диктор равнодушно бублят о чём-то далёком. Пьёт дешёвый чай, курит у распахнутого окна и вспоминает, как Таня, маленькая, подходила и клала ладошку ему на колено. Как Катя просила почитать сказку. Будто в другой жизни.
Иногда думает: вдруг вернутся. Постучат. Войдут. Скажут: «Пап, как ты?» Он даже представляет, как кивнёт и буркнет: «Заходите. Чай есть». И только тогда — даст слезам течь. Тихо. Чтоб не заметили.
Но потом приходит другое: а вдруг нет? Может, у них теперь своя жизнь, свои хлопоты. Может, забыли. И он снова остаётся с этим «вдруг», которое гложет хуже любой правды.
А в это время на другом конце города, в маленькой однокомнатной квартире с облупившимися обоями, Катя разливает чай, а Таня убирает со стола. За окном осень — жёлтые листья и ветер, бьющий в стекло. Катя вдруг тихо спрашивает:
— Тань, а… когда-нибудь мы вернёмся?
Таня замирает, сжимая кружку.
— Только если сможем простить. Пока — нет.
И обе замолкают.
Помнят, как жили в страхе. Как каждый день был войной. Как шаги отца по лестнице заставляли сердце замирать. Как мачеха командовала, унижала, била. Как Таня ночью вытирала сестре кровь с губ, а Катя прятала синяки под свитером.
Однажды Таня сказала: «Дальше так нельзя». Катя кивнула. В ту же ночь собрали сумки, старые фото, немного денег — и ушли. Шли пешком, пока не сели на междугородний автобус. Дрожали, плакали, но не оглянулись.
Самара приняла их молча. Сначала — койка в общаге, потом — съёмная каморка. Работали где придётся: Таня — официанткой, Катя — продавщицей. Потом стало легче. Кафе, магазин, первые сбережения. Не жаловались. Потому что знали: жалобы там, в прошлом, не помогали.
Прошли годы. Научились радоваться пустякам: новым занавескам, вечернему кино, первому телевизору. Учились. Смеялись. И — молчали о доме. Не потому что забыли. А потому что до сих пор больно.
Но однажды Катя скажет:
— Хочу, чтоб он понял. Не извинился. Просто — понял.
А Таня тихо добавит:
— Может, он тоже боится. Как и мы.
И это будет правдой. Потому что даже разбитый дом иногда манит. Не чтобы вернуться. А чтобы закрыть дверь навсегда — не со злобой, а с миром в душе.
А пока — они живут. Вместе. И знают: вырвались. Выстояли. Стали собой. Без страха. Без крика. С любовью — друг к другу и к своей свободе. И это — главное.
