**Дневник. 12 ноября.**
Поезд прорезает ночь, увозя меня в прошлое, от которого я так долго бежала. Сумерки окутали маленький провинциальный городок Клин, и лязг колёс звучал, будто отсчёт времени — неумолимый и равнодушный. Проводница, пожилая женщина с усталыми глазами, мельком взглянула на меня, будто узнавая в моих чертах что-то знакомое — отголосок старой истории, про которую все давно забыли.
— Верхняя полка? — спросила она, хотя билет уже держала в руках, словно давая мне шанс подтвердить своё существование.
— Да, — прошептала я. — Двадцать второе место.
Вагон был почти пуст, пропитан запахами металла, дешёвого чая и чужих жизней, тяжёлых, как ноябрьский туман. Я бросила рюкзак на полку — небрежно, как будто вещи больше не имели значения. Поношенные джинсы, выцветшая куртка, волосы, собранные в небрежный хвост. Мне тридцать восемь, но последние месяцы я будто растворилась в собственной жизни, став тенью себя самой. Взгляд выдавал усталость, накопленную за долгие бессонные ночи.
Я ехала в родной город — впервые за восемь лет. Не на праздник, не по зову сердца, а потому что мама умерла. Внезапно. Инсульт. Как в дешёвой мелодраме, где герои не знают, что сказать друг другу перед концом. Только в кино всегда находятся правильные слова, а у меня не было ни слов, ни оправданий, ни уверенности, что эта поездка что-то изменит.
Мы не разговаривали три года. Мама не приняла мой уход из семьи, не поняла моей новой жизни — одинокой, но свободной. «Глупости», — говорила она, осуждая каждый мой шаг. А я не могла простить её молчания — холодного, как февральский ветер, и такого же неумолимого. Наши редкие звонки обрывались неловкими паузами, а открытки на Новый год стали формальностью. И вот теперь — конец. Без последнего слова, без шанса на примирение.
Я устроилась у окна, налила кофе из термоса. Горький, обжигающий, он был единственным, что удерживало меня в реальности. Поезд тронулся, и за стеклом поплыла серая осенняя Россия — бескрайняя, как мои мысли. Пейзаж казался размытым, словно и сама жизнь, где всё знакомо, но ничего не предсказуемо.
На нижней полке сидела девушка лет девятнадцати — в ярко-розовых наушниках, потрёпанной косухе и кедах с выцветшими шнурками. Её рюкзак был облепнен значками, будто она коллекционировала кусочки чужой жизни. Она открыла банку газировки с шипением, словно этот звук придавал ей сил, и жевала крекеры, то и дело поглядывая на меня.
— Куда едете? — спросила она наконец, и в её голосе была живая искренность, от которой некуда было спрятаться.
Я вздрогнула. Простой вопрос, но в нём была теплота, которой мне так не хватало.
— На похороны, — выдохнула я, будто выбросила из груди камень.
— Сочувствую, — тихо сказала она. — Близкий человек?
Я замолчала. Слово «мама» застряло в горле, будто комок.
— Мама, — прошептала я с хрипотцой.
Девушка кивнула, её глаза стали мягче. Она протянула банку:
— Хотите? «Буратино», сладкий, но бодрит. В дороге всегда помогает.
Я неожиданно рассмеялась — впервые за месяцы. Смех прорвался, как луч солнца сквозь тучи, и на миг стало легче. Я сделала глоток. На вкус — дешёвая химия, но почему-то напомнила детство: лето, квас из бочки и мамин голос, зовущий домой.
— Спасибо, — сказала я. — Помогает.
Мы замолчали, но тишина была не давящей, а тёплой, как старый плед.
Ночью я достала из рюкзака потрёпанную фотографию. На снимке — я, мама и наш пёс Тузик. Мне лет десять, на мне смешная шапка-ушанка, мама улыбается, а Тузик щурится на солнце. Он умер, когда мне было пятнадцать, и я рыдала так, будто рухнул весь мир. Мама тогда просто села рядом, положила руку мне на плечо, и мы молчали. В тот вечер я впервые увидела её слёзы — не показные, а тихие, настоящие.
— Она была хорошей? — спросила девушка, заметив фото.
Я повертела снимок в пальцах.
— Настоящей. Жёсткой иногда, упрямой, но честной.
— Мне бы такую… — пробормотала она, отвернувшись, будто говорила сама с собой.
Поезд мчался сквозь темноту. Я не спала, глядя в потолок, где дрожали отблески фонарей. Думала: может, стоило написать, позвонить, может, ещё был шанс всё исправить. Но жизнь не даёт черновиков — только чистовики, которые уже не переписать.
Утром, выходя на перрон, я на секунду задержалась. Фотографию хотела оставить в вагоне, но передумала. Память нельзя выбросить, даже если она жжёт, как рана.
Проводница кивнула мне на прощание:
— Счастливо.
— И вам лёгкой дороги, — ответила я.
Впереди был Клин — город, где каждый переулок помнил моё детство, но теперь казался чужим, как декорация из старого спектакля. Квартира, где всё осталось прежним: книги, занавески, запах маминого борща. Всё, кроме неё самой.
Может, среди этих стен случится разговор — с соседями, с тишиной или с собой. А если нет — я всё равно приехала. Поздно, но приехала. Потому что иногда дорога — это всё, что мы можем сделать. А иногда — это гораздо больше, чем кажется.
