В те дни, в маленьком городке, затерянном среди бескрайних степей, воздух содрогался от напряжения, будто перед ревом раскалённого вьюга. Пять суток без единой капли влаги превратили улицы в выжженную пустошь. Брусчатка раскалялась, словно печь, и казалось, весь город замер, боясь пошевельнуться. Каждый звук раздирал нервы: скрип калитки, тяжёлое дыхание прохожего, лязг ложки о миску. Даже муха, бившаяся о оконницу, звенела, как набат, будто чуяла беду, ещё неведомую людям.
Лидия проснулась среди ночи от нестерпимого чувства — будто кто-то невидимый притаился в углу. Она замерла, вслушиваясь в тишину своей убогой комнатушки. Духота стояла невыносимая. Окна она не распахивала — в их районе ночь приносила лишь рёв моторов да пьяные вопли. Воздух был густой, словно в погребе, где годы копилась сырость. Тело горело изнутри, будто не жара мучила её, а что-то глубже, копившееся годами.
Вдруг на кухне закапало из крана. Лидия приподнялась, прислушалась. Кап. Тишина. Ещё кап. Она встала, босиком прошлась по скрипучим половицам, словно боялась разбудить кого-то, хоть знала: в квартире ни души. На полу лежали осколки разбитой кружки — острые, обжигающие, как свежая рана. Рядом лужица — не капли, а целая горсть воды, будто кто-то выплеснул стакан. Круглая, чужая. Лидия застыла. Она жила одна. Всю жизнь жила одна. Но в этот миг уверенность её дрогнула.
Погасив свет, она вернулась в постель. Сон не шёл. Одеяло липло к телу, подушка будто накалилась докрасна. Лидия ворочалась, пытаясь поймать хотя бы дуновение ветерка. Внутри поселилось что-то — не голос, не образ, а тень. Будто кто-то молчал рядом, и это молчание звучало громче любых слов. Оно не пугало, но изматывало, как трещина на стакане, что вот-вот разлетится.
Утром в телефоне ждало сообщение от матушки:
«Почему не звонишь? Отцу хуже. Один Бог знает, что делать. Если бы ты тогда осталась…»
Слово «тогда» кольнуло, как нож. Будто мать всё ещё держала её за тот день, за ту дверь, что захлопнулась с гулким эхом. Лидия не ответила. Три года минуло с тех пор, как она уехала из родной деревни. Не из-за ссор, не из-за обид. Дом её был как бочка с порохом: каждое слово — искра, каждый взгляд — укор. Отец пил. Мать молчала. Лидия сбежала. Не к свободе, а просто чтобы дышать. Тогда она выбрала себя. А теперь не была уверена, осталось ли в ней то, что стоило спасать.
На работе всё валилось из рук. Чай пролился на документы, компьютор завис на полуслове, клиент орал из-за пустяка. Сотрудники судачили о сплетнях, о чужих нарядах, о чужих судьбах, а в ушах у Лидии звенело — тонко, пронзительно, как перед обмороком. Начальник смотрел настороженно, будто ждал её промаха. Она чувствовала себя, как струна, готовая лопнуть, и знала: искра уже близко, и ударит не наружу, а внутрь.
Вечером, возвращаясь домой, Лидия заметила старуху на лавочке у подъезда. Та сидела, держа в руках потрёпанную газету. Агафья Степановна. Когда-то она следила за чистотой в подъезде, ругала ребятишек за грязные следы. Суровая, но справедливая. Теперь сидела, как призрак прошлого, с лицом, на котором годы стёрли все краски. Глаза её были полузакрыты, но когда Лидия приблизилась, старуха заговорила:
— К родителям бы съездила, Лидочка, — проговорила она, не поднимая взгляда.
Лидия остановилась. Слово «родители» ударило, как выстрел.
— Откуда вы…
— Отца твоего видела вчера. У окна стоял, будто кого-то ждал. А мать твоя — всё чай пьёт, на стуле сидит. Ты у них одна ведь.
— Я… — начала Лидия и замолчала. Кивнула, как провинившаяся ученица. Внутри что-то щёлкнуло. Не боль, не стыд. Скорее долг. Или слабый огонёк, ещё не угасший.
Ночь выдалась душной, будто в запертом чулане. Воздух обволакивал, тяжёлый, как мокрая холстина. Лидия вставала, пила воду, смотрела в потолок. Душа её скрипела, как ржавая петля, застоявшаяся без смазки. В голове крутились образы: стул, окно, чай. Почему именно они? Обычные, простые — и такие бесконечно родные. Она не могла объяснить. Но они не отпускали, как вода в раковине, что не стекает, а застаивается.
Утром она собрала вещи. Двигалась медленно, будто каждая вещь весила не граммы, а воспоминания. Автобус тащился пять часов. В дороге было тихо, и впервые за долгое время Лидия просто смотрела в окно. На серые поля, на пыльные просёлки, на редкие фигуры у обочин. Она не думала. Просто смотрела, позволяя глазам заменить мысли.
Отец лежал в той же горнице, где в детстве она спала на старой перине. Он был худ, как жердь, и почти не говорил. Только смотрел, будто искал в её лице что-то давно утраченное. Мать суетилась на кухне, варила щи, звала его по имени, словно боялась, что он исчезнет, если замолчать. Лидия сидела рядом. Впервые за годы молчание в этом доме не резало уши. Оно было мягким, как шаль, что согревает, а не душит.
На третий день отец попросил воды. Потом — подняться. Потом — пройтись по комнате. Он цеплялся за стены, но смотрел прямо, будто вспоминал, как это — жить.
— Не пойму, что с ним, — шептала мать. — Ни есть, ни пить не хотел. А теперь будто ожил. Чувствует, что ты вернулась.
Лидия молчала. Варила кисель, вытирала пыль, перестилала постель. Вечерами сидела с отцом, рассказывала, как в детстве: что видела, что читала. Он слушал. Иногда улыбался. Иногда сжимал её руку. И эта рука была не камнем, а якорем, что держал её на плаву.
На пятый день пошёл дождь. БезИ когда первые капли упали на раскалённую землю, Лидия поняла, что иногда тихий дождь приходит вместо грозы, чтобы смыть не пыль, а года молчания.
