Вот как бы я рассказал эту историю для русской культуры, переделав её под наши реалии:
На шестой день без дождя в Ростове-на-Дону стало душно, будто в бане. Всё вокруг натянулось, как струна перед тем как лопнуть. Город замер, словно перед грозой — воздух липкий, с привкусом пыли и выхлопов. Даже мелочи бесили — скрип лифта, чьи-то шаги за стеной, капающая вода. Казалось, сами стены гудели от напряжения.
Ночью Светлана проснулась от ощущения, что в комнате кто-то есть. Тишина. Ни звука. Но что-то было не так. Пространство словно дышало чужим присутствием. Она не стала включать свет, просто лежала, вслушиваясь в темноту. Окна были закрыты наглухо — за ними клубился шум спального района, и она не хотела впускать внутрь ни звук, ни запахи.
Кап… кап… — на кухне капал кран. Света встала. Босиком прошла по скрипучему паркету. На полу — разбитая кружка. Рядом лужа воды, будто кто-то специально её разлил. Она жила одна. Никого не звала. Но в этот момент даже уверенность в одиночестве казалась обманом.
Вернувшись в кровать, Светлана долго ворочалась. Подушка горячая, одеяло липкое. Кожа зудела от внутреннего напряжения, словно что-то копилось годами и теперь рвалось наружу. Внутри стояла тишина, густая, как мёд — не успокаивала, а давила. Не страшно — просто пусто.
Утром пришло сообщение от матери:
«Хоть бы позвонила… Папе хуже. Если бы ты тогда не сбежала…»
Это «тогда» ударило под дых. Прошло два года с тех пор, как Света захлопнула дверь родительского дома. Тогда она бежала — не от семьи, а от себя. От криков, молчания, перегара. Отец пил, мать терпела, а она — сбежала. Не к новой жизни, а просто туда, где можно дышать. Но спустя два года она не была уверена — выжила ли та, что тогда выбрала свободу.
На работе всё валилось из рук. Бумаги рвались, принтер зажевывал отчёты, кофе проливался на клавиатуру. Коллеги трепались о ерунде, а у Светы в ушах звенело. Тонко, высоко, как стекло перед тем как треснуть. Начальник смотрел пристально, будто ждал, когда она сломается. И она знала: ломаться будет не снаружи — рухнет внутри.
Возвращаясь домой, Света увидела на лавочке у подъезда Валентину Петровну — бывшую старшую по дому. Та сидела с потрёпанной газетой, как забытая всеми старушка из сказки.
— Ты бы к родителям заглянула, Светка, — сказала женщина, не поднимая глаз. — Видела отца… у окна стоял. Кого-то ждал. Ты ведь у них одна…
Свету будто ветром качнуло.
— Откуда вы знаете…
— Ждёт он. А мать всё на табуретке чай попивает. Зови — не зови, гостей не бывает.
Весь вечер Света металась по квартире. Сидела, ходила кругами, пила воду, прислушивалась к скрипу кровати. Казалось, внутри что-то заклинило — шестерёнки пытались крутиться, но ржавчина мешала. Мысли возвращались к одному — отец, окно, табуретка, чай.
Утром она собрала сумку. Делала это медленно, будто каждая вещь была связана с воспоминаниями. Поезд до Краснодара шёл пять часов. За окном — поля, дождевые разводы, редкие деревья. И впервые за долгое время — тишина в душе.
Отец лежал в старой комнате, где в детстве она делала уроки. Худой, как спичка. Глаза — детские. Искал в её лице ответы. Мать сновала между кухней и комнатой, звала его по имени, будто боялась, что если не называть — испарится.
В доме висело странное молчание. Но оно не давило. Оно укрывало. Как тёплый платок. Как тень в знойный день.
На третий день отец попросил воды. Потом — подняться. Потом — пройтись. Он цеплялся за стены, но шёл. Твёрдо. Молча. Словно вспоминал, что значит быть живым.
— Не пойму, что в него вселилось, — шептала мать. — Будто почуял, что ты дома.
Света молчала. Мыла пол, варила компот, гладила бельё. Сидела с отцом. Рассказывала, как в детстве — о погоде, о книгах, о пустяках. Он слушал. Иногда — улыбался. Иногда — просто держал её за руку. И это прикосновение было якорем. Не тянуло ко дну. Держало на плаву.
Через неделю пошёл дождь. Тихий. Без грома. Как прощение. Сухая гроза наконец разрядилась.
Утром отец сел, посмотрел ей в глаза и прошептал:
— Прости. За всё.
Без объяснений. Они и не нужны были. В этих двух словах — вся боль, раскаяние, признание и любовь.
Света кивнула. Не сразу. Сначала — просто всмотрелась. Убедилась: он здесь. Он — жив. А потом — кивнула. И на душе стало легче.
Она осталась ещё на неделю. Кормила его, читала вслух, сидела рядом. Потом уехала. Но с тех пор звонила каждый четверг. Просто так. Чтобы связь не рвалась.
И иногда — перед сном — ей чудилось, что где-то в доме снова ставят чайник. Тихо. Спокойно. Как напоминание, что она не одна. Что кто-то где-то — всё ещё ждёт.
