СОФЬКА
То, что они жили в одном городе — в сыром и пасмурном Твери, — не унимало тоски. Софья не писала и не звонила, лишь изредка отвечала односложно на письма, которые Вера Ильинична отправляла с неукоснительной пунктуальностью — каждое пятое утро. Не чаще. Только бы не показаться навязчивой.
Крохи вестей о внучке доходили до неё окольными путями: Софья провела лето на даче под Завидовом, Софья теперь ходит на бальные танцы, у Софьи появился той-терьер. Всё это она узнавала не от девочки, а от её матери — резкой и озлобленной после развода женщины, ненавидевшей бывшего мужа с каким-то особенным сладострастием, а его мать — с ледяным презрением.
«Здравствуй, Софьюшка! Сегодня в сквере видела воробьёв — они дрались за корку хлеба. Потом кот их разогнал. А у тебя как дела? Скучаю. Бабушка».
«Норм».
Переняла ли внучка это равнодушие? Или мать намеренно выморозила её душу, как землю осенью? Кто знает. Но уже два года единственной связью между Верой Ильиничной и Софьей оставались эти короткие, рубленые смс: кривое окно в чужую жизнь, полупустая квартира, где от былого остались лишь пожелтевшие фотографии. Сын после развода укатил в Канаду и там, с большим облегчением, забыл и о матери, и о дочери.
«Софья, дорогая, купила тебе матрёшку. Она с сюрпризом внутри! Если приедешь — подарю. Бабушка».
«Я уже большая».
Однажды, сквозь разговор с невесткой, Вера Ильинична услышала детский голос: «Не хочу! Пусть не приходит!» Телефон выпал из рук. Комната поплыла перед глазами. Она стояла, уставившись в потрескавшийся угол потолка.
«Софьюшка, у меня появился игрушечный медвежонок. Он умеет шуршать лапой. Целую. Бабушка».
«Мне не надо».
И вот как-то в конце июня, возвращаясь с утреннего собрания через старый сквер, она встретила ежа. Он был важный, усатый (так ей показалось), и чем-то напоминал их нового завуча. Только галстука не хватало. Ёж скрылся в кустах, а Вера Ильинична пошла дальше, думая, что внучка не ответила уже на двенадцать сообщений.
Но сегодня был тот самый пятый день. Она достала телефон.
«Софья, представляешь, у меня теперь живёт ёж! Назвала его… Тимошей», — и взглянула на телевизор, где как раз шёл «Ирония судьбы».
— Он же Тимур, он же Тамерлан, — пробормотала она с грустной усмешкой.
«Тимоша умеет смеяться! Ты только представь. Целую. Бабушка».
И вдруг — пик! Телефон дрогнул. Наверное, спам… Но нет.
«А что ещё он может?»
Она едва не выронила трубку. Первая мысль — наделить Тимошу всеми талантами: и пением, и живописью, и игрой в шашки. Но вовремя остановилась.
«Он фыркает, когда сердится. Остальное расскажу потом, ладно?»
Ответа не последовало, но в груди потеплело. А ночью её разбудил внезапный страх: вдруг это был сон? Она схватила телефон…
«А что ещё он умеет?»
Настоящее сообщение. Не сон!
«Софья, он сегодня пытался считать. Дал ему пуговицы — тыкается носиком, будто складывает».
Тишина. По спине пробежал холодок. А вдруг мать Софьи высмеет это? «Старая дура» — именно так она её и назовёт. Вера Ильинична уже слышала этот голос.
Вж-ж-ж!
«А что он считат?»
«Горошинки. Помнишь сказку про принцессу?»
Долгое молчание. Но потом:
«Не помню. А что он ест?»
С тех пор ёж стал её смыслом. Он рос. Он учился. Он приносил газету. Он обожал сметану. Он был артистом и мудрецом. Он спорил с бабушкой о распорядке дня и всегда стоял на своём — особенно когда дело касалось еды. Но главное — он держал тонкую нить между двумя сердцами.
Прошёл месяц. И вдруг звонок:
— Софья хочет приехать. На выходные.
Это был удар. Софья приедет — и увидит, что Тимоши нет. Поймёт, что её обманывали. Что верить нельзя. И тогда — конец.
В тот же день Вера Ильинична слегла. Давление, головокружение, колющая боль в груди. Но дело было не в сердце.
Вечером она налила рюмку коньяку и выпила. Не для храбрости — для ясности.
Ежа не было. Но он был нужен.
Она рванула в зоопарк. Увидела плакат — «ВЕСЁЛЫЕ ЕЖИНЫЕ ИГРЫ». Умоляла смотрителя: одолжите ежа. На два дня. За любые деньги.
— Да вы рехнулись! — в ответ лишь смех.
Потом ездила по объявлениям. Один «питомник» оказался грязным сараем с полумёртвыми зверьками. Вонь, клетки, перекошенный мужик с бутылкой.
Наконец, на рынке, у старушки с добрыми глазами и серебряным зубом, она купила его. Ёж был вялый, недоверчивый. Сметану не ел, хлеб игнорировал. Спал под диваном.
Утром она отнесла его в сквер и выпустила. Он шёл, шёл… и вдруг замер. И умер.
Она плакала. Долго. Горько. Слёзы смывали всё: мечты, фантазии, надежды. Всё, что скрашивало её одиночество.
Но вдруг — мысль. Она подхватила мёртвого ежа и побежала домой. Оживить? Нет. Похоронить? Нет.
Просто — придумать конец.
Когда Софья приехала, бабушка открыла дверь с красными глазами:
— Софьюшка… Тимоша умер.
По лицу девочки пробежали чувства: испуг, боль, жалость… И вдруг — объятие.
Они похоронили Тимошу в сквере. Поставили камешек. Посадили маргаритки.
А потом… потом два дня бабушка рассказывала всё: о Тимоше, его проказах, любви к стихам, о том, как он учился считать.
— «Принцесса на горошине» — хорошая сказка, бабушка. Теперь понимаю, почему он её любил.
Перед отъездом Софья обняла Веру Ильиничну так крепко, как в детстве.
— Ты ещё приедешь, родная?
— Бабуль, ну что ты. Конечно!
И даже когда машина увозилаА когда Вера Ильинична вернулась домой, на пороге её ждал маленький ёжик — живой, настороженный, будто сама судьба подарила ей второй шанс.
