Он так и не позвонил. Но она продолжала ждать.
С самого рассвета Варвара поставила телефон на максимальную громкость. На всякий случай. Хотя внутренне понимала — звонка не будет. Не из-за забывчивости. Не от нежелания. Просто… не судьба. Так же, как не приходят письма, которых не ждёшь, но всё равно заглядываешь в почту. Как не возвращаются те, кто ушёл по-настоящему.
Но она всё равно не убирала звук. Потому что надежда — упрямая вещь. Даже когда сердце уже смирилось, она цепляется до последнего. Стихает, но не исчезает. Варвара сделала небрежную, но тщательно продуманную причёску. Будто случайно получилось красиво. Надела серое пальто — то самое, в котором он когда-то сказал: «Ты в нём — вся осень в одном человеке». С тех пор носила его редко. Только по особым дням. Хотя сегодня собиралась лишь в аптеку да в булочную.
Губы накрасила помадой алого оттенка. Слишком ярко для пасмурного утра. Но ей было всё равно. Или, наоборот — особенно важно.
В аптеке было шумно. Кто-то ворчал, кто-то кашлял, кто-то возмущался ценами на лекарства. Воздух гудел от запахов ментола, сиропа и влажных курток. Варвара взяла витамины. Те самые, что он когда-то советовал: «От усталости, ты у меня вечно выдыхаешься». Это было давно. Она задержала коробку в руках, разглядывая срок годности. До июня. Как будто у них тоже было своё «пока».
В булочной всё осталось прежним. Девушка за прилавком с кольцом в брови и усталыми глазами. Аромат свежей выпечки. И знакомые булочки с брусникой — он называл их «вкусом детства». Тогда, смеясь, оставлял крошки на губах, и ей казалось это невероятно трогательным. Варвара купила две. Одну съест дома, как раньше — с чаем, глядя в окно. Вторую… просто оставит. Пусть будет. Напоминанием.
Дома её встретила тишина. Не уютная, а тяжёлая. Такая, в которой слышно, как бьётся сердце. Воздух стоял неподвижно, словно в закупоренной банке. Телефон лежал экраном вниз — будто и он стыдился её взгляда. Ни звонков, ни сообщений. Ничего. Будто день прошёл мимо. Или будто она сама стала чуть прозрачнее.
Она сняла пальто медленно, будто боялась нарушить хрупкое равновесие. Расстегнула пуговицы, повесила на вешалку. Ботинки поставила аккуратно. Всё — по порядку. Как будто в этом был якорь. Включила радио. Там говорили о курсе рубля, потом о морозах, потом — о концерте в консерватории. Звуки доносились глухо, будто сквозь стену.
Чайник вскипел. Варвара налила кипяток. Сделала глоток — обожглась. Но не отдернула руку. Горячо. До самого сердца.
Подошла к окну, прижала ладони к стеклу. На улице кружилась снежная пыль. Снежинки садились на плечи прохожих, таяли на варежках. Мужчина в тёмной дублёнке поправлял шарф девочке лет пяти — бережно, уверенно. Рядом шли старики, держась за руки, будто время для них замерло, и только седина напоминала о бегущих годах. Люди спешили. Смеялись. Жили.
Проходили мимо.
Мимо её окна, мимо её тишины. Как поезд, на который она опоздала. Или не решилась сесть.
Он так и не позвонил.
Но она подмела пол. Позвонила матери — выслушала про давление, про соседку и новый рецепт пирога. Полила фикус, проверяя каждый лист, будто и ему нужна была забота. Записалась на прививку — ту, что откладывала с осени. Проверила сберкнижку — ничего нового, но почему-то стало легче. Постирала полотенца, добавив ополаскиватель с запахом моря. Хотя море она никогда не любила.
А вечером зажгла свет во всех комнатах. Не от страха. Просто — чтобы было теплее. Чтобы дом не казался пустым. Чтобы даже отражение в окне не выглядело одиноким.
И, глядя на себя — растрёпанные волосы, объёмный свитер, ноги в шерстяных носках, — подумала:
«Он не позвонил. Но я всё ещё здесь. Я — есть».
Не в укор. Не со слезами. Просто — как свеча, зажжённая в темноте. Не для того, чтобы кто-то увидел. А чтобы самой стало чуть светлее.
