Утро висело в воздухе, как мокрая тряпка. Мокрый снег с дождём падал на улицы небольшого города под Питером, оставляя грязные следы на куртках и зонтах. Небо нависало низко, серое и усталое, будто ему самому не хватало воздуха. В легких стоял привкус ржавчины, словно кто-то втиснул в них старую монету.
Иван втиснулся в переполненный автобус на главной площади. Теснота, сумки, запах мокрой собачьей шерсти и вчерашних щей. Люди стояли плечом к плечу, но каждый был в своём мире — упёршись в телефоны, в мысли, в собственную усталость. Он ехал на собеседование в ремонтную контору. Уже пятое за последние месяцы. После каждого — тишина в трубке, холодное «мы вам перезвоним» и пустота, растянувшаяся, как резинка на запястье. В сорок семь это уже не борьба, а просто попытка удержаться на плаву, когда вода уже по шею.
Он вцепился в поручень, сгорбившись. Автобус прыгал по колдобинам, каждый толчок отдавался в пояснице, будто пинок от судьбы. Пахло дешёвыми сигаретами, сыростью и прокисшим чаем. Кто-то позади кашлял, чей-то рюкзак давил в бок.
И вдруг — голос, скрипучий, но твёрдый:
— Пропустите старика, люди добрые.
Никто не шевельнулся. Кто-то сильнее уткнулся в телефон, кто-то сделал вид, что услышал музыку. Голос повторил с усталым терпением:
— У него трость. Ему стоять тяжело.
Иван обернулся. Старик, сухой, как прошлогодний стебель, в потрёпанном пальто, медленно переступал порог. На шапке таял снег, капая на плечи. Кто-то неохотно посторонился, и старик, шаркая, встал рядом с Иваном. От него пахло аптекой, мятой и пыльными страницами старых книг. В руках — потёртая записная книжка, углы загнуты, бумага пожелтела.
— Спасибо, — сказал старик в никуда. — Еду к невропатологу. Память подводит, старость.
— Бывает, — кивнул Иван, не зная, что добавить.
Старик прищурился.
— А ты куда? На работу?
— На собеседование.
— Это хорошо. Значит, ещё держишься. Не сдался.
Иван горько усмехнулся.
— Уже поздно сдаваться. Просто надо как-то жить.
Старик замолчал, глядя в пол.
— Я в молодости кровь сдавал. За деньги. Потом узнал, что группа редкая. Звали часто. Один раз мальчишку спасли. Не знал его, просто сказали — мальчишка. И я пошёл.
Иван кивнул.
— Хорошо, когда есть ради кого.
— Нет, — покачал головой старик. — Хорошо, когда ты кому-то нужен. Не из-за родства, а просто так. Иначе зачем всё?
Он поправил трость, упёр её в пол, будто хотел задержаться в этом моменте. Потом посмотрел на Ивана с тихим, потускневшим теплом.
— Ты смахиваешь на моего сына, — неожиданно сказал. — Только он теперь далеко. В Австралии. Зовёт, а я не еду. Зачем? Я тут нужен.
Иван отвернулся к окну. За стеклом проплывали серые хрущёвки, облезлые заборы, люди в капюшонах на остановках.
— А ты, — продолжил старик, — не бойся быть собой. Главное — себе не врать. Начнёшь врать — и не станет тебя. Ходишь, ешь, спишь. А внутри — пустота.
Иван опустил взгляд. Хотел ответить, но слова застряли. Старик смотрел в окно.
Они проехали ещё три остановки молча. Потом старик повернулся:
— Мне выходить. Возьми.
Он протянул Ивану клочок бумаги.
— Что это?
— Запись к врачу. К невропатологу. Моя. Мне уже не надо.
— Почему?
— Потому что я вспомнил. Всё, что хотел.
Он вышел, опираясь на трость. Автобус захлопнул двери и поехал.
Иван держал бумажку. Потрёпанную, серую. На ней было написано: «Петров А.И. — 12:30». Без адреса, без телефона. Только время.
Он доехал до своей остановки. Вышел. Постоял под навесом, глядя на падающий снег. Лицо его было растерянным, будто он забыл, зачем вышел.
А потом развернулся и пошёл назад. Не на собеседование. Не домой. Просто вперёд — мимо людей, фонарей, витрин. С бумажкой в кармане.
Он не знал, куда идёт. Но впервые за долгое время чувствовал — он ещё здесь. Не сломанный, не пропавший. Живой.
