Проданная изба и обретённое родство
Степан Артемьевич брел по разбитой просёлочной дороге, меж пустых полей и покосившихся изб. Осенний дождь пробирал до костей, а поношенный зипун уже не спасал от стужи. В одной руке — узелок с пожитками, в другой — последняя надежда.
— Домой… Наконец-то я дома. Где родился. Где лежат мои мать с отцом… и где ждёт меня покойная Марфа, — прошептал он в пустоту, словно боясь, что ветер унесёт эти слова, и они не станут правдой.
Старик подошёл к калитке, за которой когда-то цвели мальвы, а ныне торчал сухой репейник. Перекрестился на почерневший от времени ставень и шагнул во двор. Всё заросло бурьяном, крыша просела, краска облупилась — но это был его дом. Его земля. Его корни.
Он нащупал под половицей ключ… но замок не поддавался. Старик замер, в недоумении глядя на знакомую до каждой щели дверь.
Сквозь шум дождя он достал потрёпанный телефон и набрал номер дочери.
— Что тебе? — ответил чужой голос.
— Любушка… дверь не открывается. Ключ не подходит. Может, замок новый? Ты ж не предупредила…
Тишина. А затем:
— Уходи оттуда.
— Как?! Это мой дом! — охрип он от внезапного ужаса.
— Уже нет, батя. Продали. Месяц как. Тебе тут больше не жить.
— Что за бред?! Как продали?! Почему я не знал?!
— Потому что ты бы не дал. Ты старый. Мы решили, тебе лучше в городе, в пансионате. Там и доктора, и старики твои. А изба — обуза. Виктору на дело деньги понадобились.
— Вы… на мои кровные бизнес мужа ковали?! А я?! Где мне голову преклонить, дочь?!
— Переночуешь где-нибудь. Завтра поезжай в пансионат. Адрес сброшу. Всё, дела.
Гудки. В ушах звенело.
Степан Артемьевич опустился на ступени родного, но теперь чужого крыльца. Прикрыл лицо натруженными ладонями. И заплакал.
Мужики плачут. Только когда душа рвётся на части, когда родная кровь бьёт в спину так, что дышать нечем.
В этом доме он прожил всю жизнь. Тут венчался с Марфой. Тут схоронил её. Тут растил Любу. Позднюю, вымоленную у Бога. Ему было под пятьдесят, ей — за сорок, когда дочь родилась. После смерти жены один поднял её. Не женился. Всё отдавал — и учёбу, и свадьбу, и квартиру в райцентре…
А она…
Продала его избу. За глаза. Ради зятёвых денег.
Ночь спускалась лютая. В соседнем доме зажгли свет, запахло жареной картошкой. Где-то завыли собаки. В животе предательски заурчало. Так хотелось простой картохи в мундире, с топлёным маслом… как Марфа готовила…
Он кутался в мокрый зипун, как вдруг к крыльцу подкатила машина. Из неё вышла молодая женщина с мальчонкой.
— Дедушка, вы к кому? — удивилась она, увидев его.
— Да… к себе. Только, вишь, не к себе больше…
— Заходите в избу. Обсохнете.
Её звали Аграфена. Сына — Ванька. Она вскипятила самовар, разогрела щи, накрыла стол.
Ванька поел и отправился спать. А Аграфена слушала рассказ Степана Артемьевича, и лицо её становилось всё суровее.
— Знакомо. После смерти мужа свёкор выгнал меня из хаты. Хорошо, скопилa немного. Купила этот дом задешево, в ипотеку. Думала — выкарабкаемся. До работы далековато, но машина выручает. Только Ваньке тяжко — встаёт затемно, чтоб успеть в школу да со мной в город…
— Чего ж в городе не осела?
— Не по деньгам. Да и хотелось свой угол. Огород, яблони, забор… Чтоб ребёнок по траве босоногим бегал.
— Грушенька… пусти переночевать?
— Конечно. Ложитесь на лавку. А утром видно будет.
На рассвете его разбудил запах яичницы. Так же когда-то стряпала Марфа — на топлёном масле, с лучком.
— Проснулись? Завтракайте. Сегодня выходной, можно не торопиться.
— Спасибо, дочка… За кров, за теплоту… Дай Бог тебе здоровья.
— Да что вы! Я вот думала… Оставайтесь. Живите с нами. Вы — один, я — одна. Вам ведь некуда. А мне помощь нужна. Ванька с утра по холоду бредёт, тяжело мальцу. А вы бы его в школу провожали, встречали…
— Да как же… Я ж вам чужой…
— А теперь вы мне отец. А я вам — дочь. Идёт?
Он плакал. Но теперь — от радости. И остался.
Степан Артемьевич починил ворота, выкосил бурьян, привёл в порядок сад. Провожал Ваньку в школу, ждал у калитки, рассказывал былины, учил ставить силки, мастерить свистульки и клеить воздушных змеев.
Он стал им дедом и отцом. А они — его семьёй.
А родная дочь? Люба так и не объявилась. Ни звонка, ни весточки. Продала — и забыла.
Так родня становится чужой. А чужие — роднее крови.
Бог рассудит. Но пока на земле есть добрые сердца — надежда не умирает.
